Проза

Принять вызов? Маленькая клавиша «ОК»…

- Он не берёт трубку весь день, наверное… наверное уже всё…
- У тебя ведь есть ключи, я сейчас подъеду.

Сам район города был древним, наверное, даже когда его только строили он уже
был обречён выглядеть таким, тёмно-красные пятиэтажки хрущёвок, маленькие
козырьки подъездов и тускло освященные подворотни, этот дизайн был
изначально убогим и ущербным, может быть когда-то здесь были праздники, те
праздники социализма, когда авангард нашей пролетарской диктатуры выходил
на улицы с радостными детьми, с атрибутами весны, разноцветными шарами,
веточками берёзы с маленькими листочками, с маленькими первомайскими
флажками. Всё было маленькое, но уютное, теперь всё вокруг выглядело, как
огромное многоэтажное кладбище. И те, некогда молодые люди. Были обречены,
они сейчас сидели в своих камерах-хрущёвках и ждали, когда объявят амнистию.
Они ждали всю жизнь…

Мы пришли, поднялись на четвёртый этаж, открыли дверь. Резко ударил едкий
запах трудноописуемой смеси мочи, самогонки, пота, сигаретного дыма и
пикантный в этой ситуации неповторимый запах сухих тараканов. Я стоял в
дверях и ждал приговора… Я был готов, это длится уже двадцать лет, поэтому я,
практически, потерял его. Я тянулся к нему, наблюдал за ним, перенимал от него
всё, что можно было перенять до того, как началось его падение в этот омут… Он
всегда был для меня нераскрытой тайной. Я не доверял ему, не потому что он не
давал повод, а потому что вообще ничего не давал. Я даже никогда толком не
знал, где он работает и чем занимается, помню смутно его вечно немытую чашку,
где он заваривал чай и стопки каких-то бумаг на столе, помню, как он закрывался
в ванной и что-то читал, только что он читал, я так и не узнал, и видимо уже не
узнаю. Он почти всё время молчал, разговоров с ним я почти не помню, кроме
примитивного:
- Вот тебе подарок…
Я скептически повертел в руках пистолет на батарейках и хотел отдать его назад,
к тому времени я уже не играл в такие игрушки, но обижать его не хотелось, он
всё понял и виновато улыбнулся…
Он не был учителем, он не был другом… Он был почти всегда посторонним…
Один раз… Мы ехали в троллейбусе от Симферополя в Алушту поздно вечером,
во всём троллейбусе на задних сидениях только мы, уставшие, но довольные, мы
добрались до ЮГА… все окна были открыты, я начал подмерзать, он накинул что-
то на меня обнял и только сказал
- Тебя продует…
И мне стало тепло… Может, я это всё придумал…

Из кухни донеслось
- Жив… всё нормально…
Я выдохнул и вошёл. Он лежал в узенькой кухоньке среди пустых бутылок, каких-
то старых чайников, разбитых древних радиоприёмников и электронных часов и
ещё масса всякого помоишного барахла окружала его. Глаза его моргали, и он
издавал тихий, но агрессивный рык.
- Живой, спросил я.
- Что уже делить пришли? – как паралитик произнёс он, растягивая слова, и все
буквы в них произносились с каким-то скрежетом и рёвом.
- Давай вставай, или ты встать не можешь?
- Не могу…- уже мягко сказал он.
Он лежал так, как лежат мумии в могильниках каких-нибудь
центральноафриканских племён, ноги поджаты и руки сложены ниже солнечного
сплетения.

В этот момент волна абсолютного равнодушия захлестнула меня, я поймал себя
на мысли о полном безразличии к этому человеку, похожему на узника
концлагеря. Я взял его подмышки и понял, что он совершенно ничего не весит,
лёгкий, как пух… Беспомощно и медленно он повернул ко мне голову и
практически прозрачные глаза выражали бездну доверия и непосредственности.
Я вдруг понял, что сейчас, в этот самый момент, я как будто принял роды, только
как бы в обратную сторону…
Я дотащил его до кровати, положил то, что можно назвать телом на бурый от
мочи матрац и укрыл его одеялом, он продолжал тихо смотреть и моргать, как
младенец после порции молока, уже готовый заснуть…
Мы оставили его спать и вышли.
- Максимум ещё полгода – сказала мать…

Это был мой отец.

12.02.07